«Мы живем в обществе, принимающем высокую самооценку
за доказательство благополучия, но мы не хотим быть
близки с этим замечательным и желанным человеком»,
— Сара Мейтланд
Если в современном мире шансы найти свою родственную душу настолько пугающе ничтожны, а секрет прочной любви кроется в умело составленном брачном договоре, нужно ли удивляться тому, что все большее число людей предпочитают идти по жизни в одиночку?
Выбор уединения, понимаемого как активно творческое одиночество, имеет отношение не только к эстетике романтиков девятнадцатого века, но и ко всем прочим человеческим проявлениям — даже Эмерсон (Ralph Waldo Emerson, один из виднейших мыслителей США, поэт, философ, общественный деятель), вероятно, самый красноречивый поборник дружбы, из тех, кто говорил на английском языке, прожил значительную часть своей жизни в деятельном уединении — том самом состоянии, что позволило ему создать его нетленные эссе и стихи.
Тем не менее в современной культуре к подобному выбору — быть одиночкой — принято относиться с равными долями опасения и презрения, особенно в наш век, фетишизирующий любые социальные связи, независимо от их качества и смысла. Знаменитое утверждение Хемингуэя (Hemingway) о том, что уединение необходимо для творчества, так часто цитируют именно потому, что это — радикальное и нервирующее праздную публику заявление.
Мария Попова (Maria Popova), болгарская писательница, блогер и критик, проживающая в Нью-Йорке, ведущая популярный культурологический блог BrainPickings.org, делится грустным анекдотом из жизни, привезенным ее подругой из поездки в Мексику и отлично иллюстрирующим отношение общества к одиночеству и одиночкам. Итак, одинокая туристка входит в местный ресторан и просит разместить ее за столиком.
Осознав, что клиентка будет обедать в одиночестве, официант со смесью недоумения и жалости на лице проводил ее в заднюю часть зала, чтобы она своим одиноким видом не разрушала тщательно сконструированный иллюзорный «пейзаж», составленный из блаженствующих парочек. (Нужно отметить, что этот тревожный инцидент, говорящий так много о том, как клеймят позором одиночек, как общество глубоко неспособно чтить искусство быть одиноким, свидетельствует, однако, и о том, что у женщин по-прежнему гораздо больше шансов противостоять в этом вопросе общепринятому мнению, чем у мужчин).
Уединение, выбранное нами добровольно, осуждается и порицается. А ведь это одно из условий, абсолютно необходимых для полноценной жизни.
Очарование тишины
Парадокс, описанный выше, британская писательница Сара Мейтланд (Sara Maitland) исследует в книге «Как быть в одиночестве» (How to Be Alone) — ее очередном взносе во вдумчивый «крестовый поход», что ведет гуманитарно-просветительское сообщество «Школа жизни» (The School of Life), возрождая к жизни традиционный жанр «книг для самопомощи» в виде серии умных и безмерно полезных путеводителей по таким аспектам современной жизни, как поиск удовлетворяющей вас работы, культивирование здорового отношения к сексу, избавление от одержимости деньгами и способность оставаться в здравом уме.
Несмотря на то, что Мейтланд живет в регионе Шотландии, где плотность населения одна из самых низких в Европе, ближайший супермаркет находится на расстоянии более 20 миль (32 км) от ее жилища и нет сотовой связи (остановимся на этом факте на минуточку!), она не всегда была одинокой отшельницей — она выросла в большой дружной семье, в которой было шестеро детей. Когда она стала заворожена понятием тишины, предметом ее предыдущей книги «A Book of Silence» («Книга тишины»), она окольным путем прибыла в эти безлюдные места. Она пишет:
«Я была очарована тишиной; тем, что происходит с человеческим духом, с его личностью и индивидуальностью, когда разговор прекращается словно при нажатии на кнопку выключения, когда вы выходите на улицу в эту огромную пустоту. Тишина интересовала меня как утраченный культурный феномен, как нечто прекрасное и как пространство, которое снова и снова по самым разнообразным причинам изучали и использовали разные люди, и получали дико отличающиеся результаты. Я начала использовать мою собственную жизнь как своего рода лабораторию, чтобы проверить некоторые идеи и выяснить, что я чувствую. Практически сразу, к моему удивлению, я обнаружила, что я люблю тишину. Это мне подходит. Я жаждала все большей тишины. В моей погоне за полным безмолвием я нашла эту долину и построила здесь дом на развалинах старой пастушьей хижины».
Интерес Мейтланд к уединению, однако, несколько отличается от ее одержимости тишиной — берущий начало в личной первопричине, он произрастает из существующей в обществе озабоченности по поводу необходимости решения «одиночества как серьезной социальной и психологической проблемы», из ее желания «рассеять страхи людей, а затем помочь им активно наслаждаться временем, проведенным в уединении». Так она и поступает, формулируя центральный «скользкий» вопрос этого затруднения:
«Одиночество в нашем современном обществе поднимает важный вопрос личности и благополучии.
Как мы пришли к тому, что в относительно благополучных развитых странах, которые по меньшей мере на уровне культурных деклараций провозглашают такие ценности, как самостоятельность, личную свободу, осуществление прав человека и — прежде всего — индивидуализм, и ставят их выше, чем когда-либо прежде в истории человечества, но в то же время эти независимые, свободные, самодостаточные люди боятся оставаться наедине с собой?
Мы живем в обществе, принимающем высокую самооценку за доказательство благополучия, но мы не хотим быть близки с этим замечательным и желанным человеком.
Мы понимаем моральные и социальные соглашения как подавление наших личных свобод, но мы напуганы теми, кто уходит в сторону от толпы и развивает «эксцентричные» привычки.
Мы считаем, что каждый человек обладает уникальным личным «голосом», более того, несомненно творческим, но мы с мрачным подозрением (в лучшем случае) относимся к любому, кто использует один из наиболее несомненно признанных методов развития креативности — уединение.
Мы считаем, что мы уникальны, особенны и заслуживаем счастья, но мы в ужасе от одиночества.
Теперь мы предполагаем добиться исполнения наших желаний, чтобы поступать так, как велят нам наши чувства, чтобы достичь подлинности бытия и личного счастья — но загадочным образом отказываемся делать это самостоятельно.
Сегодня, более чем когда-либо, обвинение [в одиночестве] содержит моральное осуждение и слабую логику».
«Все должны притихнуть рядом с ручейком и слушать» (Морис Сендак, американский детский писатель, художник-иллюстратор)
Любопытно — и важно — что овладение искусством уединения не делает нас более асоциальными, но, наоборот, наделяет более широкими возможностями к сближению с людьми. Пребывание в уединении с нашей собственной внутренней жизнью — этом пугающем и зачастую чуждом ландшафте, который столь красноречиво призывала изучать американский философ Марта Нуссбаум (Martha Nussbaum) — освобождает нас для достижения большей близости с другими. Мейтланд пишет:
«Нет ничего более разрушительного, чем теплые отношения с человеком, который всегда «не против». Он кажется не обладающим полноценной индивидуальностью, если он не имеет ничего своего, чтобы «принести к общему столу». Отсюда следует, что даже тем, кто знает, что они — лучшие и наиболее полно проявляют себя в отношениях (любого рода), нужна способность быть одиночкой и, вероятно, какая-то случайность, позволяющая эту способность проявить.
Если вы знаете, кто вы, и знаете, что вы вступаете в отношения с другими людьми, только потому что вы этого хотите, — а не потому, что оказались в ловушке, в отчаянной потребности и жадности, потому что вы боитесь, что вы не будете существовать без кого-то, кто подтвердит сам факт вашего существования, — то вы свободны. На самом деле некоторая уединенность может вызвать к жизни лучшие отношения, потому что они будут самыми свободными».
И все же ценность уединения снижалась по нисходящей спирали социального осуждения на протяжении всей истории человечества. Ссылаясь на увеличение числа «старых дев» мужского пола («male spinsters») в переписях населения США — количество мужчин старше сорока лет, никогда не состоявших в браке, увеличившееся с 6% в 1980 году до 16% в настоящее время — Мейтланд прослеживает странное культурное искажение самого этого понятия:
«В Средние века слово «spinster» (буквально — «пряха» в значении «незамужняя женщина»; от англ. «spin» — прясть) звучало как комплимент. Пряха, умевшая хорошо прясть, была финансово самодостаточной — это был один из немногих способов, которыми средневековые женщины могли достичь экономической независимости. Это слово щедро применялось ко всем женщинам в момент вступления в брак как способ сказать, что они вступают в отношения по личному свободному выбору, а не ведомые финансовым отчаянием. Теперь «spinster» — это оскорбление, «старая дева», потому что мы боимся таких женщин (а теперь и мужчин) как вероятных социопатов».
Это безусловно современное отношение, что клеймит добровольное одиночество ядовитой троичной мантрой «печально, безумно, плохо» (sad, mad, and bad), вдобавок усиленной при помощи догматической «закольцованной» логики, отказывающей тем, кто предпочитает одиночество, в одном из основополагающих прав человека — праве на выбор. Размышляя о преобладающей реакции жалости — инициированной «печальной» (sad) частью мантры — Мейтланд выдвигает раздражающие невозможностью их опровержения социальные предположения:
«Если вы говорите фразу «Ну нет, на самом деле, я очень рад», то в ней отрицание применяется с целью подтверждения. Недавно некто, пытаясь выразить мне соболезнование в моем горе, сказал мне, когда я заверила его, что я на самом деле счастлива, буквально: «Вы можете думать, что вы [счастливы]».
Но счастье — это чувство. Я не думаю о нем — я его чувствую. Я могу, конечно, жить в раю глупцов, и защитная стена радости и довольства, возведенная вокруг моих ушей, вскорости рухнет, но в данный момент я либо лгу, либо излагаю правду. Мое счастье не может — в соответствии с самой природой счастья — быть чем-то, что я, как я думаю, ощущаю, не чувствуя этого на самом деле. Нет приемлемого варианта ответа, не скатывающегося почти сразу до уровня спора на школьной площадке: «Сделал! Не сделал! Нет! Да!»
В основе подобных отношений, утверждает Мейтланд, лежит страх как главный движущий фактор — страх перед теми, кто радикально отличается от нас, кто делает выбор, который мы не обязательно понимаем. Это заставляет нас, в свою очередь, проецировать наш испуг на других, зачастую в форме гнева —а это проявление сразу и печальное, и безумное, и плохое. Как гласит незабываемое наблюдение французской писательницы Анаис Нин (Anaïs Nin): «Это признак большой внутренней небезопасности — испытывать враждебность по отношению к незнакомым людям».
Эти постоянно усиливающиеся социальные страхи, отмечает Мейтланд, приводят к ужасающим последствиям:
«Если вы скажете людям достаточно много раз, что они несчастны, несовершенны, возможно, безумны и определенно эгоистичны, то обязательно наступит серое утро, когда они проснутся от начинающегося неприятного озноба и удивятся, что они одиноки, а не просто находятся в уединении».
(На самом деле принципиальное отличие между уединением и одиночеством выявляется по воздействию не только на психику, но и на весь организм человека в целом — в то время как уединение может иметь важное значение для творчества и быть ключом к гениальным озарениям, одиночество, как обнаружили ученые, таит в себе риск смертельно опасных физических последствий — от болезней сердца до слабоумия.)
Как это ни парадоксально, указывает Мейтланд, для многих из наших самых известных культурных икон уединенность была неотъемлемым компонентом их образа жизни и духовного начала — от великих исследователей и авантюристов до общепризнанных гениев. Она ссылается на великую киноактрису Грету Гарбо (Greta Garbo), известную одиночку, как особенно пронзительный пример:
«Гарбо ввела утонченную экспрессию в искусство актерской игры в немом кинематографе, и ее влияние на аудиторию вряд ли можно переоценить…
Оставив кинокарьеру, она вела скромную непритязательную жизнь, иногда просто "плыла по течению". Но у нее всегда были близкие друзья, с которыми она общалась и совместно путешествовала. Она не вышла замуж, но у нее были романы и с мужчинами, и женщинами. Она коллекционировала предметы искусства. Она гуляла, в одиночку и с компаньонами, особенно по Нью-Йорку. Она искусно уклонялась от папарацци. Поскольку она решила "уйти в отставку" и всю свою оставшуюся часть жизни последовательно отказывалась от возможности возобновления работы в кино, разумно будет предположить, что она была довольна своим выбором.
Очевидный факт: великое множество людей по разным причинам на протяжении всей истории в разных культурах стремились к уединению в той же степени, что и Гарбо, и другие, изведав в течение некоторого времени новый стиль жизни, продолжали отстаивать свой выбор, даже если они имели совершенно благоприятные возможности для того, чтобы жить более социализированной жизнью».
Так откуда же возникает наше нынешнее подозрительное отношение к уединенности? Мейтланд утверждает, что наш прискорбный отказ предоставить тем, кто выбирает одиночество, «нормальную толерантность к различиям, которой мы так гордимся где-нибудь в другом месте», является результатом «очень глубокой культурной путаницы»:
«В течение по меньшей мере двух тысячелетий мы пытались жить сразу с двумя радикально контрастирующими и противоположными представлениями о том, какой хорошей будет или должна быть жизнь. В культурном плане существует такая слегка коварная тенденция обвинять во всех наших бедах — и особенно наших социальных трудностях — либо примитивный социал-дарвинизм, либо нечетко сформулированный комплекс идей, известный под названием «иудео-христианская парадигма» или «традиция».
Видимо, поэтому — помимо всех прочих причин — у нас так много сложностей с сексом (как и чужим, так и своим собственным); поэтому женщины по-прежнему не равны в правах с мужчинами; поэтому мы стремимся к мировому господству и разрушению окружающей среды; и поэтому мы не так безупречно счастливы, как того заслуживаем. Я считаю, что мы страдаем от попыток свести воедино ценности иудео-христианства (насколько мы их понимаем) и ценности классической цивилизации, но они действительно не совпадают друг с другом».
Она прослеживает развитие этого заблуждения в обратном порядке вплоть до Римской империи с присущими ей идеалами общественной и социальной жизни. Даже само слово «цивилизация» (civilization) свидетельствует об этих ценностях — оно происходит от латинского «Civis», что значит «гражданин» (заслуживает упоминания, однако, что один из величайших сынов Рима, философ-стоик и поэт Луций Анней Сенека (Lucius Annaeus Seneca) оставил потомкам и по сей день незабытое предупреждение: «От всех тех, кто зовет тебя примкнуть к ним, держись подальше»).
Тем не менее римляне были известны своей жаждой власти, почести и славы — идеалов безоговорочно социальных по природе, играющих ключевую роль в политической сплоченности общества при столкновении с варварами, осаждающими врата Вечного города. Мейтланд уточняет:
«В подобных условиях уединенность выглядит угрожающе — вне общей внедренной религиозной веры, дающей разделяемый всеми смысл выбора, быть одиночкой — значит бросать вызов безопасности тех, кто отчаянно цепляется за тонущий плот. Люди, которые отделяются и "идут соло", подвергают опасности остальных тем, что очевидно избегают своих обязательств».
Мейтланд на «ускоренной перемотке» перемещается к нашей нынешней сложной ситуации, результату многотысячелетнего накопления культурного багажа:
«Неудивительно, что мы боимся тех, кто стремится к одиночеству чуть больше, чем это приемлемо в современных формах социума. Немудрено, что мы хотим упрочить понятие уединения как нечто «печальное, безумное, плохое» — сознательно или бессознательно, даже те из нас, кто хочет делать что-то нарочито контркультурное напоказ и даже расширять линии разлома.
Но правда заключается в том, что актуальная парадигма на самом деле больше не работает. Несмотря на интенсивную заботу и внимание, расточаемое индивидуальному эго; несмотря на более чем сто лет попыток «поднять чувство собственного достоинства» в самонадеянной уверенности, что это одновременно усилит индивидуальность отдельного человека и создаст хороших граждан; несмотря на героические попытки укрепить отношения и снизить инертность; несмотря на пугающие усилия принудительно увеличить количество независимо мыслящих творческих людей, чтобы сделать из них «командных игроков»; несмотря на обещания личной свободы, сделанное нам неолиберализмом, и культ индивидуализма и прав человека — несмотря на все это, источник, кажется, иссякает.
Мы живем в обществе, отличительные черты которого таковы: несчастные дети, отчужденная молодежь, политически разобщенные взрослые, отупляющее потребительство, возрастающее неравенство, пугающие глубинные колебания всей экономической системы, резкий рост психических недугов и планета, настолько поврежденная, что мы можем вполне закончить уничтожением окружающей среды.
Конечно, мы также живем в мире необычайной красоты, жертвенной и страстной любви, нежности, процветания, мужества и радости. Но вокруг немало и того, что, кажется, происходит независимо от общепринятых парадигм и высоких философских мыслей. Так происходило всегда. Именно поэтому мы и боремся с этими проблемами, надеясь, что независимость все чаще будет доступна все большему числу людей».
Наши две наиболее распространенные тактики защиты от одиночества, — отмечает Мейтланд, — это наступательная стратегия «страха-и-проецирования», при которой мы критикуем тех, кто способен найти радость в уединении, и осуждаем их при помощи парадигмы отрицания «печально, безумно, плохо»»; вторая тактика — оборонительный подход, когда мы пытаемся оградить себя от риска остаться одиноким путем одержимого накопления обширного запаса социальных связей в качестве своего рода «страхового полиса».
5 преимуществ одиночества
В одном из своих наиболее безмятежно-горьких отступлений Мейтланд как бы предостерегает нас шепотом: «Нет такого количества друзей на Facebook, контактов, связей или денег, которые смогут гарантировать нам защиту».
Наша культурная амбивалентность проявляется и в нашем хроническом смещении экстраверсии, несмотря на рост количества доказательств власти интровертов. Мейтланд обобщает:
«Во время следования "экстравертному идеалу" общество параллельно подает противоположное — хотя и более скрытное — сообщение. Большинство людей все еще можно охарактеризовать скорее как чувствительных, духовных, рефлексирующих, имеющих богатую внутреннюю жизнь и способных быть хорошими слушателями, нежели как их экстравертных антиподов.
Я думаю, что мы до сих пор больше восхищаемся жизнью мыслителя, чем торговца; композитора, чем эстрадного исполнителя (вот почему поп-звезды постоянно подчеркивают, что они сами пишут собственные песни); ремесленника, чем политика; одинокого искателя приключений, чем клиента турагентства…
Но разновидность непроверенных и разнородных сообщений, что общество предлагает нам принять как имеющие отношение к одиночеству, добавляют путаницы; а путаница усиливает страх».
Среди инструментария Мейтланд наряду с «идеями опровержения негативных взглядов на уединение и развития положительного ощущения одиночества» имеются «изучение мечтательности» и практика «столкновения со страхом». Она перечисляет 5 основных категорий вознаграждений, которые получат те смельчаки, что преодолеют культурно обусловленный страх одиночество и научатся тому, как хорошо «выполнять упражнение» уединения:
- Более глубокое осознание себя
- Более глубокая настроенность на природу
- Более глубокая связь с трансцендентным (божественным, духовным, нуминозным)
- Повышенный творческий потенциал
- Повышенное ощущение свободы
Сара Мейтланд предлагает радикальным образом перенастроить укоренившееся в обществе негативное восприятие уединения, отказавшись считать его чем-то вроде наказания или проклятия.
Высоких вам конверсий!
По материалам brainpickings.org, image source atomic_aaron
