«Депрессия — это расстройство «Я», субъективно воспринимаемый зазор между вами и вашими целями», отметил в своем научном труде о выученном оптимизме легендарный психолог Мартин Селигман (Martin Seligman). Но такое определение депрессии, хотя оно и верно, кажется недостаточным, особенно с оглядкой на множество мучительных физических и психических симптомов заболевания, далеко выходящих за пределы простого пессимизма и хандры.
Возможно, писатель Уильям Стайрон (William Styron) в произведении «Зримая тьма» (Darkness Visible), глубоко личном описании собственной борьбы с депрессией, подошел куда ближе к сути проблемы. Он описал «темное дерево депрессии», «ее необъяснимую агонию» и изнурительную борьбу страдающих от нее людей, которые проводят свои жизни, пытаясь выбраться «вверх и наружу из черных глубин Ада». И все же стремление понять проявления этого феномена пока довольно бесплодно. Как поэты, так и психологи все еще далеки от комплексного понимания причин депрессии, а главное — от того, как лечить ее методами на стыке медицины и гуманитарного знания.
Именно это пытается делать психолог Джонатан Роттенберг (Jonathan Rottenberg) в своей книге The Depths: The Evolutionary Origins of the Depression Epidemic. Это амбициозное и скрупулезное исследование, освещающее путь в бездны души и обратно. Книга полна практических и концептуальных, персональных и универсальных данных, проливающих свет на одну из наименее понятных, но наиболее распространенных и парализующих эпидемий за всю историю человечества.
Примечание для скептиков: прямо сейчас не менее 22% населения земного шара страдает как-минимум от одного симптома депрессии. По данным Всемирной организации здравоохранения, к 2030 году депрессия принесет больше смертей и инвалидностей, чем любые другие факторы, включая рак, инсульт, сердечно-сосудистые заболевания, несчастные случаи и даже войны.
Другая точка зрения
Роттенберг радикально подходит к понятию депрессии — не как к болезни сознания, а как к естественному процессу в рамках эволюции. Это предположение находится в явной оппозиции к нашим культурным представлениям и привычкам, которым свойственно табу на депрессию. Джонатан показывает эту связку в перспективе:
«Так как депрессия — крайне неприятная и вредоносная вещь, то трудно представить, что есть другие способы думать о ней не только как о расстройстве. Тем не менее, привычное представление о депрессии как о болезни несет свои проблемы. Некоторые больные не обращаются за помощью, боясь, что их сочтут дефектными. Другие получают помощь, но приходят к выводу, который часто звучит о нашей системе охраны психического здоровья — она недостаточно эффективна».
Люди до сих пор склонны «шептаться», говоря о депрессии. Для борьбы с ней не свойственны публичные марафоны или кампании со знаменитостями, как это бывает в случае со СПИДом, раком, вирусными инфекциями, диабетом и прочими недугами. Следовательно, сегодня страдающий от депрессии часто остается со своей травмирующей болью один на один.
Иллюстрация художника Бобби Бейкера (Bobby Baker) из книги «Дневник рисунков: психические заболевания и я».
Вместо того чтобы следовать модели «депрессия как неполноценность», Роттенберг утверждает, что аффективная сфера знания — или эмпирические исследования настроения — лежит в основе понимания депрессивных состояний. Определив настроение как «внутренние сигналы, мотивирующие и направляющие поведение», он утверждает, что наши тела являются «совокупностью адаптаций, эволюционным наследием, помогающим нам выживать и размножаться в условиях неопределенности и риска», и вырисовывает фон нового понимания депрессии:
«Система настроений — это великий интегратор. Он принимает информацию из внешнего и внутреннего миров и суммирует то, что является благоприятным или неблагоприятным в плане достижения ключевых целей, связанных с выживанием и размножением. После того как цель поставлена, система настроения отслеживает прогресс на пути к ее достижению. При возникновении незначительных препятствий усилия умножаются. Если прогресс невозможен по вине непреодолимого препятствия, система настроения останавливает усилия».
В рамках этой модели настроение несет эволюционную функцию посредника между стратегиями выживания. Роттенберг провел ряд экспериментов, показавших, что негативное настроение мобилизует психоэмоциональные ресурсы эффективнее, когда задача становится слишком сложной. Например, когда участников исследования намеренно ввели в негативное настроение, после чего поставили перед ними сложную задачу, их кровяное давление обострилось — это признак мобилизации ресурсов тела, повышения бдительности и усилий.
Но если задача непреодолимо трудна, настолько, что успех становится невозможным, обострения активности не происходит, и система настроения снижает усилия. В этом смысле настроение — почва, из которой растет депрессия. Это не произвольное состояние, случайно овладевающее нами, но сито, просеивающее цели, которых стоит добиваться, от целей, гарантированно ведущих к разочарованию. Роттенберг утверждает, что наше отношение к системе настроения формируется тем, как мы о ней говорим. Наша лексика по этой сфере заросла токсичными культурными конструктами, от которых буквально кровоточит язык.
«Одна из удивительных особенностей системы настроения — то, как много операций прооисходит неосознанно. Настроение, как и большинство видовых адаптаций, не связано с языком и культурой. Тем не менее, одни и те же слова приходят на ум большинству людей, размышляющих о настроении: мы бываем «безумными», «грустными», «радостными». Мы влюблены в язык до упомомрачения, поэтому как у дилетантов, так и у серьезных ученых возникает соблазн приравнять значения используемых нами слов к состояниям настроения.
Это большая ошибка. Стоит отказаться от лингвоцентричного восприятия настроений, даже если нашей гордыне будет тяжело признать, что важнейший элемент ментального инструментария человека практически идентичен таковому у кроликов и канареек.
Цепляясь за миф об уникальности человека, мы ставим себя в нелегкое положение. С одной стороны, это означает, что мы отказываем в возможности испытывать настроения тем людям, которые еще не освоили язык и соответствующую лексику (дети) или потеряли его/ее (страдающие болезнью Альцгеймера). Детям, как и козам или шимпанзе, не хватает слов для выражения внутренних сигналов, запускающих/отслеживающих усилия по поиску пары, еды или нового друга. Но их настроение все равно определяет поведение, даже если название этих состояний им незнакомо.
Язык не определяет настроение, и не является обязательным для его формирования. Все, что требуется для этого — некоторая способность к бдительности и сознательному восприятию, в том числе восприятию боли и удовольствия. А это, безусловно, доступно всем млекопитающим».
Что такое «настроение»?
Тем не менее, Роттенберг предостерегает: «Когда мы говорим о чувствах, они кажутся нам единственной дверью в настроение». Вместо этого нам нужно изучить различные особенности ума, мозга и поведения, чтобы нарисовать объемную картину депрессии и человеческих настроений. На самом деле, важная часть головоломки кроется в существенном различии между чувствами, или эмоциями, — и настроением. Эмоции — более сиюминутные, недолговечные реакции в отличие от настроений, рост и увядание которых занимает гораздо больше времени. Роттенберг объясняет, что настроения «являются суммой общих сигналов вокруг нас, и обычно в них сложнее разобраться». Наша глубокая зависимость от настроений, а не от чувств — особенность, делающая нас людьми и отличающая от других видов. Эта особенность дает нам возможность использовать язык и сложные системы символов.
«Наша сильная зависимость от символических представлений также определяет, почему у нашего вида перепады настроений проходят сильнее, чем у других. Нам бывает грустно, когда умирает мама Бэмби, или на другом континенте голодают люди, или когда закрываются заводы, а наша команда проигрывает на мировом турнире. Хотя есть основные типы потерь, болезненные для любого вида, но емкость языка вводит в наше восприятие больше объектов, и меняет систему настроения».
Иллюстрация художника Бобби Бейкера (Bobby Baker) из книги «Дневник рисунков: психические заболевания и я».
И все же, несмотря на всю нашу эмоциональную утонченность и изощренность, мы поразительно слепы ко многим реальным триггерам и причинам настроений, и часто скатываемся в «сторителлинг», или ошибочную характеризацию своих состояний. Роттенберг связывает это с возвращением к депрессии.
«Несмотря на наше глубокое стремление объяснить настроения, обычный человек не может увидеть наиболее важные факторы, влияющие на его внутреннее состояние. Система настроения, как выдающийся интегратор, реагирует на многие потенциальные объекты, и большинство сил, влияющих на наш настрой, скрыты от сознательного восприятия (например, гормоны стресса или состояние иммунной системы). Как правило, истории, которые мы рассказываем себе для описания (и оправдания) своих настроений — только истории.
Мы должны осознать основные источники депрессии и установить над ними контроль. Для этого необходимо сделать шаг назад и заменить иллюзорную модель «депрессия как дефект» совершенно иным подходом. Научный подход к настроениям должен быть как историческим, так и интегративным, ибо мы не сможем понять, почему подавленное настроение настолько распространено, пока не поймем механизмы явления, его потенциал (возможную глубину) и интегративные функции настроения — ведь на людей воздействует множество различных сил (зачастую скрытых) одновременно, снижая настроение и развиваясь в серьезную депрессию».
Позитивные стороны депрессии
Но прежде чем окончательно перестать рассматривать депрессию как недуг, нуждающийся в лечении, Роттенберг указывает, что как позитивные, так и негативные состояния ума имеют свои преимущества и недостатки.
«Мы все рождаемся со способностью к высоким и низким настроениям, но ценность всех этих состояний почти всегда выше, чем цена. Так же, как порывистые люди могут быть ответственными, высокие настроения все чаще рассматриваются как имеющие «темную сторону». Иногда они провоцируют безрассудство, импульсивность и даже деструктивное поведение. Точно так же у подавленного настроения можно выделить недостатки и преимущества. С этой точки зрения, депрессия следует за нашей адаптацией к плохому настроению, как тень — это неизбежный результат естественного процесса, который нельзя однозначно назвать хорошим или плохим».
Так каковы эволюционные преимущества депрессивных настроений? Существует несколько теорий. Согласно одним данным, они помогают ослабить возбуждение в процессе конфронтации и таким образом облегчают де-эскалацию конфликтов. Когда проигравший просто уступает, а не борется до смерти, это позволяет сохранить жизнь и здоровье. Другие оценивают заниженные эмоциональные состояния как «стоп-механизм», который ограждает человека от заведомо недостижимой, либо опасной цели. Еще одна теория концептуализирует плохое настроение как инструмент для принятия более эффективных решений — дурной настрой придает нам созерцательности, что помогает в анализе окружающей среды и решении особо трудных задач.
На самом деле, последнее подтверждено многими экспериментами, и в первую очередь новаторской работой психологов Луна Абрамсона (Lyn Abramson) и Лорен Эллоу (Lauren Alloy). В рамках работы эта роль негативных состояний была названа «депрессивным реализмом». Это исследование послужило толчком для многих других экспериментов, в том числе для следующего, за 2007 год.
Австралийский психолог Джозеф Форгас (Joseph Forgas) обнаружил, что краткие стимуляции настроения изменяют способности людей к дискуссии. По сравнению с обсуждением определенной темы (социально-экономической) в позитивном настроении, дискуссия в негативном состоянии (после просмотра десятиминутного фильма о раковых больных), содержала более эффективные и убеждающие факты на заданную тему, а также обоснованные предложения. Темой дискуссии было повышение платы за обучение, а также земельное право. Последующий анализ установил, что основная причина, по которой обеспокоенные или подавленные люди казались более убедительными, в том, что их аргументы были богаче на конкретные детали. Исследователи смогли предположить, что угнетенное, печальное настроение, как минимум в типичных случаях, делает человека более осознанным, скептичным и осторожным при анализе информации из окружающей среды.
Вам может показаться, что утверждение пользы депрессивных состояний противоречит здравому смыслу, но Роттенберг напоминает, что «множественный эффект является отличительной чертой адаптации».
«Чтобы осознать непреходящую ценность таких состояний, нужно обдумать, что бы случилось, не имей мы потенциала для них. Подобно тому, как животные, не знавшие тревоги, давным-давно были уничтожены хищниками, не знавшими жалости, мы и прочие живые существа, вероятно, совершаем необдуманные поступки и дорогостоящие ошибки».
В поддержку этой концепции Роттенберг цитирует невероятно поэтичный отрывок Ли Стрингера (Lee Stringer) из его эссе «Fading to Gray», изданного в 2001 году в рамках сборника Unholy Ghost: Writers on Depression (Несвятой дух: писатели о депрессии).
«Возможно то, что мы называем депрессией — не совсем расстройство, но, сродни физической боли, род тревоги, предупреждающий нас: что-то несомненно идет не так; возможно, настало время остановиться и взять тайм-аут настолько, настолько нужно, заполняя наши души, не имеющие адресата».
Иллюстрация Эдварда Гори для обложки книги Филиппа Хаббарда «Picture of Millie»
Темные цвета спектра
Тем не менее Роттенберг осторожно указывает на то, что тяжелая депрессия не имеет эволюционной выгоды — напротив, парализует и отмечена «искажениями мышления, что является абсолютной противоположностью депрессивному реализму». На самом деле, сильно озадачивает то, что ученые до сих пор не нашли эффективных методов разграничения продуктивно-депрессивных состояний от их опасных для здоровья аналогов.
Сегодня не существует спектра настроений с гранью, отделяющей психическое здоровье от тяжелой депрессии. Роттенберг считает, что изучение внутренних состояний и настроения — ключ к получению такой информации. Он различает более мягкие подавленные состояния, которые называет поверхностной депрессией, и периоды длительного, тяжелого эмоционального упадка, которые называет глубокой депрессией, и пишет:
«Поверхностная депрессия — признак адаптивности, в то время как глубокая депрессия — неадаптивное расстройство».
Убедительное доказательство модели спектра, а не жесткого бинарного разделения на норму и расстройство, исходит из того, что поверхностная и глубокая формы депрессии расслоены на множество схожих факторов риска. Это позволяет предположить, что настроение, изменяющееся по континууму интенсивности, имеет общий знаменатель. Здесь Роттенберг выражается элегантно:
«Не обращая внимание на это, мы уподобляемся синоптикам, использующим разные модели для прогнозирования просто теплых и очень жарких дней, не принимая во внимание общие факторы, формирующие температуру воздуха».
Так в чем же источник депрессивных состояний? Роттенберг указывает на три различных, но взаимосвязанных триггера: объясняемость, эволюционная значимость и время. Он пишет:
«Современные психологические теории постулируют, что мы быстрее восстанавливаемся после плохого события, если можем легко его объяснить. Можно предположить, что события, вызывающие смешанные чувства или сбивающие с толку, являются мощными стимулами к стойким подавленным состояниям.
Неразрешимые дилеммы по темам, представляющим эволюционную значимость — как выбор партнера — становятся источниками подавленных состояний. Время, в которое происходят неприятности, тоже имеет значение. Многочисленные исследования показывают, что ранние жизненные травмы, такие как физическое или сексуальное насилие, закладывают основу для медленного распространения тревожности и депрессии».
Роттенберг приводит пример женщины среднего возраста, всю жизнь страдающей от «поверхностной» депрессии и тревоги. Она выросла в семье с отцом-алкоголиком, что наложило вето на любое обсуждение своих чувств. Отец приставал к ней в подростковом возрасте, но она держала травму в себе, полагая, что мать будет винить ее, а отец рассвирепеет. Роттенберг объясняет, как ранние переживания закладывают психоэмоциональный фон взрослой жизни:
«Хроническое чувство тревоги и печали у Яны — естественный продукт здоровой системы настроений. В условиях, когда объекты первичной привязанности ребенка — родители — эмоционально недоступны и не могут помочь, когда близкий человек, которому ты доверяешь, превращается в злоумышленника, система настроений всегда будет устремлена в будущее. Наше подсознание предполагает, что если худшее уже произошло, то оно может повториться, и лучше быть к этому готовым. Тревога позволяет сканировать потенциальные опасности (особенно в отношениях), а состояния грусти служат для анализа произошедшего и позволяют не допустить повторения травмирующих ситуаций».
Иллюстрация Эдварда Гори
Несмотря на описанные триггеры, Роттенберг указывает, что индивидуальный темперамент и характер — важная причина разных реакций на одни и те же раздражители. Он ссылается на исследования, проведенные после теракта 11 сентября в Нью-Йорке. Было обнаружено, что после трагедии жители Нижнего Манхеттена показали целый спектр настроений — от глубочайшей депрессии до полного отсутствия симптомов подавленности.
Это также можно проследить с раннего детства. Роттенберг цитирует работу психолога Джерома Кагана (Jerome Kagan), проведшего несколько десятилетий за изучением детей. Он обнаружил, что темперамент может быть выявлен уже в возрасте девяти месяцев, когда дети демонстрируют «разумно последовательные и сильные реакции страха в различных потенциально опасных ситуациях». Роттенберг утверждает, что столь ранние различия темпераментов, скорее всего, обусловлены генами. И тем не менее, как и со спектром настроений, темпераменты — не случайность, а эволюционно-мудрая стратегия.
«Эксперименты биолога-эволюциониста Дэвида Слоана Уилсона (David Sloan Wilson) также показывают, что нет «единственно-лучшего темперамента». Доктор Уилсон бросил в пруд с рыбками металлическую приманку — одна группа рыбок с интересом подплыла к ней, Уилсон выловил их и перенес в другой водоем. Вторая группа оставалась в стороне, тем самым обезопасив себя. В этой ситуации осторожность способствует выживанию.
Это была первая стадия эксперимента. На следующей стадии Уилсон выловил вторую группу и перенес в новую среду, где стал тщательно наблюдать за их поведением. Выяснилось, что осторожные рыбы с трудом адаптируются к новой среде. Только через пять дней они начали есть — гораздо медленнее, чем их смелые собратья. В этой ситуации смелость способствует выживанию».
Принимая во внимание, что наиболее показательно депрессивная черта личности — это невротизм, Роттенберг добавляет:
«Как и сама депрессия, темпераменты, из которых она произрастает, не являются определенно плохими или определенно хорошими».
Показав два типа влияний на настроение — силы, делающие нас уязвимыми к «поверхностной» депрессии, и силы, усугубляющие тревожность до глубоко депрессивных состояний, Роттенберг делает острое замечание по поводу «фетиша счастья», доминирующего сегодня в нашей культуре.
«Степень наших ожиданий счастья резко выросла, но чем она выше, тем, как ни странно, нам тяжелее переносить подавленные состояния».
Иллюстрация Эдварда Гори для книги «Зеленые бусы»
Депрессия и тенденции современности
В действительности, целый ряд современных трендов и фиксаций сказывается на нашей уязвимости к депрессии, в том числе культ продуктивности — достигший небывалых масштабов за прошлый век, после изобретения искусственного освещения. Но в то время, как рутина и жесткий график могут быть полезны для творческой дисциплины, это также может ослабить наш «иммунитет» к депрессии.
Настроение — это продукт обыденной жизни. Ежедневный распорядок — то, как мы тратим свое время, как заботимся о наших телах и умах — постоянно формирует наше настроение и оказывает сильное влияние на устойчивость подавленных состояний. Определенный режим, накапливающий физические и умственные ресурсы, может поднимать настроение. Но некоторые рутинные практики, вплетенные в ткань современной жизни, сильно смещены по отношению к эволюционным императивам и могут спровоцировать подавленные состояния. Многие из привычных современному обществу ритуалов после близкого рассмотрения покажутся извращенными и призванными посеять хаос в наших умах.
Мы уже знаем, что слишком большая доля сна в быстрой фазе (REM) может вызвать депрессию, а недостаток естественного света опасен для нашего самочувствия. Роттенберг открывает новые факты о масштабах и интенсивности этой проблемы.
«Один из обыденных факторов, влияющих на настроение — уровень дневного света. В конце концов, эволюционно мы развивались в контексте вращающейся Земли, смены дня и ночи, когда лучшим временем добывать пропитание и проявлять прочую активность была световая фаза (подумайте, как сложно отличить ядовитую ягоду или увидеть мамонта ночью). Следовательно, для нас свойственно быть более внимательными днем, нежели в темное время суток. Как результат, установилась связь между светом и настроением, что подтвердили и эксперименты. Часто радикальное ухудшение состояний связано с сезонным изменением продолжительности дня. Начало сезонного аффективного расстройства (подтип расстройства восприятия) чаще всего приходится на зимний период.
Но искусственный свет гораздо слабее, и он обеспечивает куда меньшее психологическое влияние, нежели свет натуральный. Когда небольшие датчики, измеряющие степень и продолжительность воздействия света, были прикреплены на взрослых испытуемых в Сан-Диего, одном из наиболее солнечных городов США, выяснилось, что в среднем люди получали только 58 минут солнечного света за день. Более того, чем меньше воздействия солнца испытывали жители Сан-Диего, тем больше симптомов депрессии они показывали».
Также Роттенберг открывает новые факты о здоровом сне и его влиянии на психическое здоровье. Даже после одной ночи без сна настроение резко понижается. Кроме того, экспериментальные ограничения сна вызвали некоторые физические изменения, имитирующие определенные аспекты депрессии. Это очень важно, потому что депривация сна приобретает массовые масштабы: более 40% американцев в возрасте от 13 до 64 лет говорят, что никогда или почти никогда не высыпаются по ночам в будни, а не менее трети молодых людей в течение длительных периодов лишают себя сна как минимум частично. За последнее столетие средняя продолжительность сна упала с девяти часов в 1910 году до семи в 2002 году.
Частично, ответ на загадку возникновения депрессивных состояний лежит в тенденциях современной жизни: меньше солнечного света, меньше отдыха, больше мероприятий, несовместимых с естественным ритмом организма.
Вместо заключения
Далее Роттенберг, боровшийся с депрессией большую часть жизни, продолжает исследовать, как многочисленные факторы комплексно влияют на подавленное состояние и что мы можем сделать, чтобы ослабить хватку этого безжалостного убийцы. Борьба с пандемией депрессии, охватившей развитый мир, немыслима без изменений в культуре, стилях жизни и восприятии личности.
Но теперь, узнав об истоках подавленных состояний гораздо больше, вы можете эффективнее работать над собой — или заметить симптомы депрессии у близкого человека.
Высоких вам конверсий!
По материалам: brainpickings.orgimage source Alexandra
